Александр Волков
(1886-1957 гг..)
«Гранатовая чайхана»
холст, масло
105х116
1924 г.
Государственная Третьяковская галерея

Искусствовед Наталия Вячеславовна Апчинская. (1 июня1937 — 9 марта 2014)
о картине Александра Николаевича Волкова «Гранатовая чайхана»

…По своему сюжету «Гранатовая чайхана» (1924, ГТГ) – продолжение предшествующих бесед, независимо от того, происходили ли они «на фоне мечети» или «под сенью граната», а наличие играющих на дутарах музыкантов сближает их с панно «Слушают музыку». Однако, теперь герои Волкова не простые верующие, которые общаются друг с другом или внимают звукам музыки. Перед нами три суфийских мистика («арифа»), целиком погруженные в духовное созерцание Бога.

Возникший еще в ХI веке суфизм со временем глубоко проник в народные массы. Его последователи, подобно христианским или иудейским мистикам, признавали возможность индивидуального познания Бога или даже слияния с ним через внутреннее озарение, или, как писал Саади, способность глядеть «в дверь иного мира, отмахиваясь от земного мира». Под руководством наиболее почитаемых суфи, проводились радения, именуемые словом «зикр», означающим произнесение имени Бога.

Известно, что суфизм вдохновил многих поэтов Азии, включая Хафиза, чье имя стало нарицательным, чьи стихи включались в суфийские ритуалы. В ХХ века его воздействие испытали некоторые русские художники, связавшие свое творчество с Туркестаном, здесь следует упомянуть прежде всего А. Николаева, принявшего ислам и именовавшего себя Усто Мумин – верующий сердцем мастер.

Волков, являясь местным уроженцем, глубоко впитал в себя духовную атмосферу тогдашнего Туркестана. Он не только писал, но и декламировал свои экстатически-ритмичные стихи (иногда даже с площадки минарета) и полагал, что художник во многом сродни дервишу. Не став правоверным мусульманином, он воплотил мистическое Богопознание в своей живописи, в захватывающих художественной силой объективно-эпических образах.

В его стихах 20-х гг есть строчка: «пиала Аллаха и кальяна дым». Эта пиала кажется взятой из «Гранатовой чайханы», явившейся своего рода суфийской иконой. Но если настоящая икона была, по утверждению о. П. Флоренского, «дверью, через которую божественные сущности входят в видимый мир», то в полотне Волкова реальные обитатели Туркестана, словно совершая «тихий зикр», глядят, выражаясь словами Саади, «в дверь иного мира», благодаря чему в их облике начинают просвечивать архетипические черты.

Говоря о «Гранатовой чайхане» Волков упоминал о кубизме, с которым данное произведение сближают построение формы геометрическими планами и совмещение в лицах персонажей фаса и профиля. В то же время, в облике действующих лиц есть нечто иконное. Три главные фигуры, склоненные друг к другу и исполненные глубокой духовности, не могут не вызывать ассоциаций с «Троицей» Рублева. Само число три, как числовую формулу «множества в едином» Волков часто использовал в своих произведениях (вероятно, предметным символом того же служил ему плод граната), не случайно и его пристрастие к фигуре треугольника. По его свидетельству, «Гранатовая чайхана» завершила собой цикл картин, в которые он «ввел систему треугольников, добиваясь простой, но крепкой и выразительной композиции».

В нижней и средней части картины три больших треугольника вмещают в себе главных персонажей, три поменьше наверху – музыкантов. Большие треугольники расположены под разными углами в соответствии с ориентацией фигур, что способствует динамичности композиции; три верхних выстроены в ряд. Но в отличие от «караванов», геометрические формы существуют теперь не сами по себе, а образуют «скелет» картины, порой четко прочерченный, порой почти невидимый, который облекается плотью, кажущейся скорее эфирной, чем физической. Все изображенное находится как бы на грани живых тел и геометрии, о которой Хафиз говорил, что она создана «небесным геометром». Волков соединил в «Гранатовой» средневековую традицию и видение художника ХХ века и проследил при этом переход от физической реальности к духовной – от осязаемо-предметного чайника в нижней части холста к бестелесно-знаковым дутаристам наверху.

Лица центрального и правого суфи выражают полную погруженность в транс. Левый выглядит более активным, в его полуоткрытом глазе со сверкающим белком, в изгибе губ прочитывается невыразимый словами страх перед открывшейся мистической реальностью. Пиала, которую он держит в руке, выглядит частью этой реальности. В ее белом цвете, в отличии от бело-розовой окраски чайника, нет теплых, земных оттенков, предметная субстанция кажется претворенной в свет.

В суфийских братствах была тщательно разработана система цвето-световой символики. В соответствии с этой символикой белый означал ислам, что означает «предание себя Богу», синий – божественную милость, желтый – веру, зеленый – покой, черный – любовь к Богу и экстатическое смятение, а красный – интуитивное знание (ирфан)

В «Гранатовой чайхане» присутствуют все указанные цвета, но господствует в ней красный, что согласуется с ее темой интуитивно-экстатического постижения Бога. Этот красный цвет теперь уже не свет солнца, а цвет граната, который почти во всех религиях символизировал иной мир. В картине Волкова он звучит с поразительной силой и чистотой и кажется воплощением высшей радости, которая несравнима с обыденными переживаниями. Представляется, что сам художник в процессе работы испытал нечто сходное с чувствами его персонажей, но в отличие от них смог рассказать о пережитом языком живописи.

С не меньшей силой звучит в «Гранатовой чайхане мотив неразгаданности тайн мироздания и потаенности знания о нем. В то время, как работы во-10-х годов при всей таинственности их содержания отличались открытой цвето-пластической экспрессией выражения, в «Гранатовой чайхане» образы ускользают от зрителя, погружаются в тень, уходят вглубь полотна, их очертания дробятся, кажутся смутными и ирреальными. Две с трудом различимых «беданы» (этим словом именовались певчие канарейки и клетки, в которых находились), возможно, также выражают мысль о закрытости для человека природного мира. Многослойность живописи (присущая и другим работам Волкова) создавала столь важное для художника впечатление неисчерпаемой глубины изображенного…